Холера - 70
(из писем другу)
 

"...Лицо мадам искажала гримаса вселенского победного удовлетворения, гримаса сверх человека, лицо Зла, победившего Свет. Посреди кухни стоял огромный, босой, мохнатый Нюма в трусах весёленького ситца и растянутой майке. Мох торчал отовсюду. Из ушей, носа, из-под голубой майки, буйствовал на бровях и даже под мутными глазами. На могучих плечах поросль нешуточно кустилась, курчавилась каракулем и просилась в парикмахерскую. Почти всё это  было не по годам седым.
Мохнатый, беспомощный человек посреди кухни почти плакал. Большая капля на кончике носа грозным предвестником истерики нависала над миром. Мощные мастеровые руки дрожали. Остальные, почти два метра тела, пытались не отставать. Таким я его никогда не видел..." - эта детективная история произойдёт позже, где-то в середине повествования, за ней ещё одна, не менее детективная, а там и развязка, доказывающая, что нет предела худшим человеческим ожиданиям, в которых можно обнаружить кучу поводов, для оптимизма и радости жизни. Всё это будет потом, когда дорогой Читатель втиснется всем собой в обстоятельства той колоритной поры, с которой и начинается эта нечастая история.

Итак, по-порядку! Благополучно закончен второй курс мореходки. Долгожданный месячный отпуск. Херсону нужно отдохнуть от меня. Еду домой к Одессе-маме. Красивый, наглаженный, перспективный. С собой взял Юру Мокроусова. Однокашник и друг. Он старший в многодетной целиноградской семье. Город такой в Казахстане, у черта на куличках. Поездом туда-обратно, как раз пол-отпуска Юркиного и получалось. Да и деньги у него откуда, при шести рублях стипендии?. Оставить друга одного в пустом потном училище, как понимаешь, я не мог. В общем, четыре часа в раскаленном пыльном «Икарусе» — и мы на благословенной земле. А там мама, загорелые девушки, зеленый борщ и фрукты. И море! Конечно же, море. Пляжное и соленое. Настоящее. Из детства. Никаких нарядов, дежурств, построений, занятий и перловки. В первый же день, 2 августа 1970 года, сбросив с себя красивую и надоевшую за год флотскую форму, явив миру мускулистые конечности в шортах и маечках, мы рванули на пляж. Песком и солью морской сдирали с тел и душ наших накипь прошлой зимы и пыльного херсонского лета. Юрка, дитя казахских степей, впервые очутившись у моря, пребывал в состоянии перманентного шока и изображал из себя инопланетянина. Море морем, но такого количества полуобнаженных девиц он и вовсе живьем не видывал. По казахским степям такие не ходят. Заполыхало либидо гардемаринов. Нам было хорошо, и мы это не скрывали, радовались жизни изо всех сил. Не омрачали нашу радость разворачивающиеся в городе странные события. Еще до нашего приезда Одесса полнилась слухами о надвигающейся эпидемии холеры. Якобы та пришла в Астрахань из Ирана, и перебравшись по Волго-Дону из Азовское море в Черное, вовсю свирепствовала в Батуми, Керчи и Феодосии. Самые последние слухи расширяли ареал распространения заразы уже и на Одессу. Официоз молчал. Эпидемии в Союзе невозможны априори! Это противоречит генеральной линии партии, означенной в решениях последнего съезда. Народ линию поддерживал, но нервничал. Начинался исход приезжих из города. Причем в начале августа эта нервозность тихо перерастала в панику. Это еще не было бегством с кадрами перегруженных пароходов, хрипящими лошадьми, падающими за борт людьми в шинелях и стреляющих себе в висок пьяных поручиков. Но нечто похожее уже наблюдалось на ж/д и морвокзалах, в аэропорту, которые буквально штурмовались толпами, страждущих вырваться из города. Так что наша с Юркой радость продолжалась аж… неделю. Уже восьмого августа, приехав на Ланжерон, на центральной аллее, ведущей к пляжу, мы наткнулись на сделанные наспех из обзольных досок заграждения. Из них были сколочены подобия противотанковых ежей, соединенные между собой горизонтальной доской. Через каждый метр на доске было развешаны надписи: "Пляж закрыт! Санитарная зона. Проход категорически запрещен!" За ограждением чуть поодаль фланировала пара глухонемых милиционеров.
Не таковские мы ребята! Рванули на ближайшую Отраду, потом в Аркадию. Нужно ли говорить, что везде была та же картина?
Опаньки! Отпуск переставал быть томным. Мы загрустили. Захотелось в разведку, с парашютом и в самое логово. Нужно было кого-нибудь срочно завербовать, чтобы получить точную информацию о происходящем. 8 августа необходимость в десантировании отпала. Картина начала проясняться. Город закрывался на карантин. Суда, стоявшие в порту, вывесили рядом с серпасто-молоткастыми красными флагами желтые флаги карантина.

Эпидемия! Холера!

Городские СМИ всячески избегали этих страшных слов. Они предпочитали термин ЖКИ — «желудочно-кишечная инфекция». Наукообразно, безобидно, понятно массам, без аффекта.
Газеты тщательно вычитывались жителями, страждущими эпидемиологических новостей. В каждом номере «Черноморской коммуны» и «Знамени коммунизма» печатались вереницы постановлений, предписаний и приказов властей по городу. Диссиденты радовались частоте употребления в газетах словосочетания ЖКИ рядом со словосочетаниями КПСС и СССР.
Послушный и идеологически правильный обыватель выискивал хронику о выскальзывающих из рук санитаров трупах и статистику госпитализации зараженных. Но ничего такого там не допускалось.
Зато оттуда стало известно, что все санатории, пионерлагеря, дома отдыха, со всем населяющим их народом, включая отдыхающих и персонал, объявлялись пунктами обсервации или резервациями.
Для «диких» приезжих на запасных путях поставили вагонные составы. Из них тоже сделали резервации. Приезжие страдали больше всех. А самыми несчастными из них были те, кого карантин настиг на излете отпуска, те, кому оставался день-два до возвращения к родным пенатам.
Денег на тот момент у них оставалось только на вокзальный чай и пирожок с повидлом. Купленные ими южные сувениры — соломенные панамы, рапанчики и прочие ракушки, ночники в виде Воронцовского маяка, статуэтки памятников Дюку и макеты Колоннады — в киосках назад не принимались. Не из вредности и мстительности одесситов, а токмо по причине закрытия этих самых киосков в связи с эпидемией.
Попавшие в западню лишенцы слали домой малобюджетные телеграммы родственникам и в месткомы родных предприятий с призывами к материальной помощи. Накопленные отдыхающими за отпуск запасы здоровья, витаминов и положительных эмоций таяли на глазах сочувствующих одесситов. И те, с присущим им всепрощением, забыв всю свою сезонную ненависть к приезжим, подкармливали несчастных и пускали бесплатно пожить на дворовых верандах.
Душные плацкарты с одним уличным туалетом на двадцать вагонов и 72-копеечным суточным пайком стали для опоздантов настоящим спасением.
Местные греческие, грузинские контрабандисты и рыбаки, процветающие на карантине, расширили для страждущих ассортимент своих услуг. За 25 рублей с человека они вывозили желающих бежать из карантинной зоны лиманами на перегруженных лодках.
Евреи, успевшие эмигрировать в Штаты и Израиль, получили окончательное подтверждение правоты своего выбора. Радовались своей везучести, слушая вражеское радио по пересыльным лагерям в Австрии и Италии. Оставшиеся, отговаривавшие их от этого выбора, завидовали им, грустили и перестали слать последним оптимистические перлюстрированные письма.
Но хуже всех было тем, которые, оформив выезд, в ожидании отъезда успели поувольняться из общепита и стоматологии, распустили скрипичных учеников, распродали все свое имущество и сидели на чемоданах у родственников или бывших соседей, зажав в потных музыкальных пальцах билеты на поезд Львов–Вена.
То, что чемоданы и сундуки порой были собраны на золотых шурупах и платиновых петлях (исторический факт), еще больше удручало сидящих на них попаданцев. Столько скопить непосильным трудом, два года оформлять выездные документы, часами выслушивать повестки дня обличительных собраний разгневанных коллективов и партячеек — с последующей сдачей согретых грудью партбилетов... и в финале помереть от поноса! Это ли не обидно?!
В те годы в Одессе процветали «цеховики». Это были предприимчивые энергичные люди, делавшие свой маленький, а порой и совсем не маленький подпольный бизнес. Цеха были двух видов. Реально подпольные и подпольно-«напольные». Вторые существовали на действующих предприятиях легонькой, в основном, промышленности.
Они начинали свою жизнь после окончания официального трудового дня на предприятии. Во как! Заканчивалось соцсоревнование, выключались станки, свет в цехах, расходились по домам члены профсоюза и парткомов. Но некоторые задерживались и вместе с пришедшими штрейкбрехерами снова включали свет и станки. Начинался ночной капитализм в рамках отдельно взятого предприятия.
Работали на «сэкономленном» в соцсоревновании и складе сырье, деталях и комплектующих. Причем за 6-8 часов ночного подвига выполняли двух-трехдневные нормы, побеждая самих себя в своей дневной инкарнации.
Стоило ли удивляться тому, что одежда и обувь того производства отставала на размер-два от указанного на этикетках, а вантузы не соответствовали ГОСТу ни в части толщины резины, ни в части длины ручки?
Истинно подпольные цеха работали в подполье, т.е. в городских подвалах с замурованными окошками и стальными дверьми, врезанными прямо в асфальт одесских улиц и переулков. В пору расцвета социализма ночная Одесса светилась капитализмом сквозь многочисленные подвальные щели таких цехов. Из конспиративных подвалов доносился стрекот швейных машинок или уханье непонятных механизмов. Под тем же покровом ночи через асфальтовые двери осуществлялся цеховой грузооборот сырья-изделий.
Подъезжали машины, подводы, и подвалы глотали рулоны мануфактуры, ящики стеклотары и тюки кож, украденные у социализма. Подвалы изрыгали в ответ коробки, пакеты, ящики с благами для ничего не подозревающего спящего пролетариата.
Когда партия требовала от промышленности перевыполнения плана, например, ко дню 50-летия ВОСР, подпольные цеховики активно включались в общее дело и помогали не справляющимся с высокими задачами «ортодоксам социндустрии» своей продукцией.
А как не помочь, если большинство цеховиков составляли директора заводов, управленцы, завскладами и исполкомовцы всех уровней? После доклада наверх о достижении производственных вершин, получения премий, грамот и орденов сверхпродукция списывалась в брак и поступала в торговлю по привычным подпольным каналам.
С началом холеры стал гаснуть свет предпринимательской свободы. Собираться в неформальные коллективы стало опасно не только по эпидемиологическим соображениям, но и по политическим. Холера обострила все «внутренние органы» до невозможности. «Наружные» тоже. Обострившееся внимание партии было приковано к югу Украины. Такое внимание в таком контексте всегда было чревато арестами.
В городе стали замечать в черных «волгах» стайки волонтеров-командировочных из столичных ОБХСС, МВД, СЭС, ГАИ, КГБ и прочих органов. Эти люди с риском для жизни приехали бороться, кому с чем положено.

Город умнел. Как же много мы узнали тогда о холере. Возбудитель — вибрион с экзотическим псевдонимом Эль Тор. Симптомы — понос, жажда, обезвоживание-истощение, невысокая температура.
Минздрав рекомендовал гражданам повышать кислотность в ЖКТ употреблением сухого вина. Большинство горожан, и мы с Юркой в т.ч., сразу взяли это на вооружение. Дешевое шампанское, "Алиготе" и "Ркацители" прочно вошли в наш рацион. Но как люди творческие мы развили мысль Минздрава — и решили глушить вибрион еще и "беленькой" — "Московской". Какой гад устоит от сорокаградусной? Не ошиблись. Выжили. Враг не прошел.
Правда, мама говорит, что не спиртному благодаря, а четырехдневному приему тетрациклина, который по тем же рекомендациям того же Минздрава принимали все жители города.
Благодаря просветительской пропаганде, которая на время потеснила партийную, население было хорошо осведомлено во всех эпидемиологических аспектах.
Народ узнал, что руки нужно мыть не только перед едой. Опасно пить воду из открытых источников, луж в т.ч. Что обязательно нужно мыть с мылом помидоры, картошку, абрикосы, короче, все овощи и фрукты, а также продукты, не подвергающиеся термообработке перед употреблением. Поэтому мыли с мылом даже сало. Узнали, что вибрион не передается воздушно-капельным путем, а только контактным.
Это знание не мешало влюбленным в городе продолжать целоваться и не только. Мы с Юркой тоже не обижали своих доверчивых девушек гигиеническим недоверием. Однова живем!
Вообще, одесситов эпидемией не удивить. Портовый, южный город знавал их не одну в своей истории. Тогда живо вспоминалась чума 1812 года, унесшая жизни не одной тысячи одесситов. О ней знали все жители. Потому что и по сей день стоит в городе знаменитая гора «Чумка».
Гора образовалась во времена той эпидемии. Свозились трупы и скарб умерших в одно место, сжигались, а затем послойно засыпались землей. Вот и насыпали гору…
Наиболее просвещенные в историческом плане знали о мортусах, которые орудовали в зараженном городе. Во время эпидемий чумы мортусы ездили по городу на повозках и стальными крюками собирали трупы, укладывая их в повозки. Мортусы облачались в холщовые или кожаные костюмы, пропитанные дегтем.
Мортусами нашей эпидемии были опрыскиватели. Все боялись опрыскивателей. Их действительно было. По слухам опрыскивали всё, по первому подозрению, в том числе и людей, закрывающих собой наследную картину Айвазовского, или бесценный бабушкин комод красного дерева. Жидкость страшно ядовитая. Растворялась мебель, шубы, домашние животные. Люди держались.
Нью-мортусы в грязных халатах и балахонах без лица, под которыми неумолимая бездна, разъезжали по городу без крюков, но с бачками за плечами. Речи из-под балахонов не различить. Только мат угадывался иногда. Звучал он в основном, когда заканчивался раствор в бачке. Так они переживали перерывы в опрыскивании. Была информация о том, что опрыскиватели – это замаскированные войска радиационной, химической и биологической защиты (части РХБЗ), причем специально набранные из таджиков.
Поэтому предлагать им взятки, взывать к сочувствию или наезжать с тумаками было бесполезно. В последнем случае из-под халата мог появиться короткий Калашников.

А еще по дворам ходили медразведчики. Их были тысячи. Основная цель разведки — определение потенциально опасных поносников и скрываемых родственниками зараженных.
Каждый, переживший хотя бы намек на диарею и сумевший сохранить сие от общественности, тайком писал завещание, виновато смотрел на близких. Его поведение становилось странным. Он избегал прикосновений к окружающим, стремился спать в одиночестве, дышал редко и неглубоко, отводил глаза в сторону, часто смотрел в небо. Из-за таких странностей в поведении, бывало, даже семьи распадались. Убежденные коммунисты из числа таких тихопоносников в большинстве своем возвращались душой к Богу.
Выявление таких лиц было задачей из непростых.
Одесситы всегда были близки к подполью. Это доказали годы немецкой оккупации в прошлой войне. Тогда русские прятали евреев, а тупые немцы не могли их годами обнаружить. В холеру уже и евреи прятали евреев. А это куда как серьезней! Короче, медразведчикам явно не хватало Абеля. Но тот тогда был глубоко в каком-то глубоком тылу, и его вообще никто не знал.
Форма 30 – это забор анализа из того места, которым многие часто думают, забывая о голове.
Сантиметров 15 стальной витой проволоки, на конце в петле — кусок ваты. Шомпол такой. Вата сначала была белой медицинской. Потом, очевидно из-за дефицита хлопка в стране, стали пользовать драный ватин сине-фиолетово-серого цвета, которым в миру люди двери утепляли. В ватине и костряки с опилками попадались порой. Вставляет медработник-стахановец такой шомпол в это самое место сантиметров на несколько в глубь тебя и проворачивает на один-два оборота. А ты стоишь в принужденной позе и уважаешь все вокруг. Глаза нужно при этом открывать как можно шире, а рот закрывать, чтобы искры из глаз в него не попали. Дышать носом. Наболевшее при таком раскладе вырывается наружу кратким мычанием, практически у всех, независимо от пола и возраста. Шомпол в пробирку с фамилией. А ты с измененной походкой шажками на выход.
Вставляли по-разному, в зависимости от квалификации, человеколюбия и зарплаты вставляющего. Лично я относился к «медснайперам» с пониманием. Что можно требовать от человека, у которого десять часов в день перед носом только сотни голых задниц в крупном формате – ласки и вежливости? Правда, попадались среди них и люди с садистскими наклонностями. Когда вставляли такие, глаза держать закрытыми не удавалось — вылезали из орбит и падали на пол. А мычание переходило в короткий, сочный крик. Как правило, садистами становились почти все снайперы к концу своего рабочего дня. В основном от морального и физического переутомления. Рука бойца держать устала. С первого раза попадали реже. Иногда их за это били.
На третий забор анализа мычание пропадает, если вата без опилок, конечно. После пятого пропадают и искры из глаз. Некоторые в процессе затевают краткую беседу со снайпером, успевают анекдот рассказать. Человек ко всему привыкает.
Перл Жванецкого «…А анализы! Как они сближают!» — это именно о сием действе.
Очереди в кабинеты сотенные. Все скопом. Все знают, что их ждет. Это действительно сближает. Особенно сближали периодические крики медработников из-за ширм и дверей кабинетов:

- Граждане, готовьте одежду к забору мазка заранее. Не держите очередь!

И граждане готовили. Уже в коридоре расстегивали ремни, приспускали штаны. Женщины тоже чего-то там ежились, но в те их подробности никто деликатно не вникал. Через три недели эпидемии уже и ширмами особо не пользовались, и двери особо не прикрывали. И заходили в загородку чуть ли не всей очередью. Это ли не сближение?!
Много впоследствии браков было заключено из тех очередей.
Сдав сокровенное на исследование, люди нервно погружались на пару дней в ожидание результата. Неизвестность, однако!..
Город катастрофически быстро менялся на глазах.
Изрядно отощали базары. Ветерок носил по полупустым их куцым прилавкам обрывки газет с фрагментами речей генсека. Заворачивать в них было особо нечего и некому. Торговцы звонили в область производителям, но те не брали трубки. Чего брать, если город оцепили войска и ни въехать, ни выехать было невозможно.
Продолжающие торговлю — в основном контрабандисты и окраинные городские крестьяне — грустили. Власти запретили поднимать цены на рынках выше докарантинного уровня.
Детвора перестала лазить по шелковицам, собирая сладкие чернильные плоды. Несъеденные дары природы в недоумении падали на асфальт и мстительно устилали его жирным, скользким покрывалом. Прохожие скользили, падали, дружно ухудшали областную статистику в области травматизма граждан, попутно улучшая отчетные показатели химчисток. Отцвела шелковица, расцветал мат.
Исчезли дворовые ходоки — чародеи сервиса и народного фольклора. А раньше один за другим, бывало, захаживали во дворы.
Бродячие музыканты с шарманками, птицами, мальчиками, поющими голосом почти что Робертино Лоретти.
Вспомнилось из детства — такой заходил и к нам часто. С попугаем на плече. Очень старенький. Шарманка у него была не из Буратино. Дека средней виолончели, лежащая горизонтально на подставке. Там, где у виолончели опорная игла, у нее вставлялась ручка типа патефонной. По деке в длину располагались клапаночки – деревянные пластиночки разной ширины и одинаковой длины. Когда ручка вращалась, пластинки поднимались и опускались одним своим концом. Из-под них проистекали звуки. И все же он был из сказки. Его инструмент издавал непривычные уху звуки, и нам, детворе, казалось, что вот-вот произойдет под эту музыку нечто волшебное. И происходило. В душах. Там поселялась эта волшебная музыка.
Исчезли разносчики с мешками картошки и других овощей в детских колясках; рыбаки с куканами, полными бычков, глосей, и с огромными камбалами, которых держали за жабры, подложив в руку кусок газеты, а хвост ее при этом волочился по асфальту; стекольщики со складными столиками и ящиками резаного стекла на плече.

- Точи-и-ить, пая-ать, лата-ать, кастрюли, чайники, выварки починя-я-я-я-ть! - кричали протяжно и громко на одной ноте точильщики, заходя во двор. На плече у них красовалась конструкция – нечто среднее между швейной машинкой "Зингер" и наждачным станком со множеством абразивных кругов разного диаметра и толщины. К ней был пристегнут стульчик. А в свободной руке они носили большой деревянный ящик со всяческим инструментом, кусками жести, паяльной лампой и другими полезными железками.

Зайдя во двор, мастер быстро раскладывал свой мини-заводик, и сидя на стульчике, поджидал созревших клиентов. Дворяне несли ему ножницы, ножи, дырявые кастрюли и тазики, бастующие примусы, утюги, сломанные подсвечники. В той части века вещи служили долго и надежно десятилетиями. А сделаны были так, что их можно было всегда вернуть к жизни. Нашлись бы руки золотые.
Я любил сидеть рядом с мастером и следить за его ловкими, выверенными движениями, за удивительным таинством возвращения жизни нужным вещам. Иногда помогал ему, подавая дальний инструмент или нужную железку. Когда он просил меня об этом без слов, взмахом руки с вытянутым в сторону нужной вещи пальцем, я чувствовал себя чуть ли не волшебником, сопричастным чуду.
Сегодня думаю, что это сыграло немалую роль в выборе мной именно планиды механика, а не штурмана дальнего плавания.
Кусочек детства. Воспоминания
А тогда, в холеру, все эти добрые, красивые люди перестали ходить по дворам. Город максимально сокращал круг общения и контактов, во избежание возможного распространения болезни.
Никогда прежде Одесса не была такой чистой, как в тот месяц. Ни одной грязной урны, подворотни. Ни одной свалки, свалочки, кучки мусора. Мухи миллионами гибли от голода. Птицы от безмушья потянулись в Молдавию. Комары, опившись затетрациклиненной кровью горожан, падали в обморок на лету.
Мусоровозов на улицах стало больше, чем такси. Звон их колоколов зазвучал во дворах по два раза в день. В городе издавна был заведен порядок, при котором мусорная машина два-три раза в неделю медленно, шагом, примерно в одно и тоже время проезжала по улице и останавливалась ненадолго против подъезда каждого третьего дома. За ней шел мусорщик с медным колоколом. Он обходил дворы, сопровождая свою прогулку громким звоном и оповещая жителей о приезде мусоровоза. Разношерстная гвардия полуодетых жильцов, кто в бигудях, кто в пижамах, кто с намыленной головой или с недобритой физиономией в пене высыпалась из парадных, неся продукты своей жизнедеятельности в поршневую пасть стального ящика на колесах.
Картина погони за «мусоркой» опоздавших к выносу горожан наблюдалась нередко. Квартальный забег грузного мужчинки, путающегося в незастегнутых подтяжках, или мадамы в резиновых сапогах на голу ногу и пальто на голое тело не был большой редкостью.
В тот август мусорщики приезжали ежедневно.
В любом другом городе вынос мусора был бы обычной гигиенической процедурой. Но только не в Одессе. Там это был ритуал. По мусорным ведрам читались жизни. Хочешь все узнать о человеке, соседе? Загляни в его мусорное ведро. Так делают детективы всех стран и времен. Оттуда поймешь всё. Полиэтиленовых пакетов тогда не знали. Поэтому все занимались заглядыванием искоса в соседские ведра. А сверху в ведрах выкладывался исключительно презентационный материал.
Желающие скрыть от общественности левые доходы выкладывали на обозрение банки от дешевых консервов, скормленных коту, и картофельную кожуру. Напротив, те, у которых «замашки миллионера, а своды Тришки-печника», демонстрировали фантики от конфет «Мишка на Севере», съеденных на чужом дне рождения, и обертку от импортных колготок, найденную когда-то под окнами общежития мединститута, или другие признаки дефицитных товаров.

- Фира, зачем ты кушаешь болгарские перцы? Тебе же нельзя острое.
- А-а-а, это Изя взял несколько банок на базе. Там еще дают зеленый горошек. Ми берем на оливье. Когда он на базе, он не думает за мою печень. Он думает за вкусно кушать.
- Красивая банка. Можно держать в ней спички. Зачем вибрасивать?
- Ой, Адель, возьми вам. У нас много.
- Я тебя умоляю! У меня уже есть от венгерских кабачков. Ваш Изя, таки да, йидише коп, не то что наш шлимазл от русской бабушки. С таким зятем вам счастье. А нам с нашим — один гембель.
- Ша, за наше счастье! Голдочка довольная. Вот маму сегодня никто не спрашивает! Изя при лавэ, а теще шубу купить не допросишься. Кстати, ти не займешь у вашего Сени для меня пять рублей? Через месяц я отдам вам сразу все десять.
- Смотри мне на голову сюда. Ты увидела там дирку? Сеня сделал мне ее еще за те пять рублей, шо я тебе дала весной.
- Не надо скандалить. Щас машина уйдет, а ми еще в нее не висипали.

Карантин набирал силу. Наметился дефицит керосина и фитилей для керогазов. Все кипятили воду. Отовсюду из дворов доносилось натруженное шипение примусов. Тихие, бесшумные керогазы коптили свои фитили и завидовали примусам.
Хозторг затаился под табличками «Переучет». ОБХСС, воспользовавшись холерой, усилил свои проверочные рейды с ревизиями. Как будто холера была как-то связана с хищениями. Единственную связь ревизий с холерой одесситы усматривали в резком увеличении количества обделавшихся среди работников торговли. Те предпочитали медиков с ф.30 в обсервациях педикам в тюрьме — и толпами сдавались первым, пачками рассылая доносы о кишечной слабости на самих себя. Перед доносом шубы, золото и импортная мебель сдавалась ими дальним родственникам на хранение во избежание опрыскивания.
К подавляющему большинству домов на Молдаванке, Слободке, Кривой Балке и Пересыпи не был подведен газ. Поэтому керосин издавна развозили по дворам.
Керосинщики работали по схеме мусорщиков. Только вместо ящика с поршнем на машине стояла овальная бочка со стальным ящиком и медным краном.  Керосинщик также звонил в колокол, обходя дворы. Но тональность его колокола была отличной от мусорного звона. Так же отличался ото всех звон колокола молочника. Вот откуда у большинства одесситов был хороший музыкальный слух.
Различать тональности были приучены с детства. Жизнь заставляла. Бегать с мусорным ведром к «керосинке» или за молоком выглядело неприлично. Хотя случались и такие прецеденты.
Остаться на неделю без керосина было больно. Имелись пару керосинных лавок по окраинам, но таскать из них пехом бачки было тяжко. В трамвай с бачками не пускали. У соседей не наодалживаешься. И я пацаном ходил за керосином по звону колокола — и к мусорке, и к «молоканам».
К керосинке выстраивалась та же живописная очередь. Керосинщик важно открывал большой медный кран и заполнял наполовину ящик под ним. Абориген подавал ему посудину - и ритуал начинался. Посуда у всех была самая что ни на есть разношерстная. От стеклянных бутылок из под ситро до бензиновых канистр. Единственно, не отпускали в открытую посуду без герметичной пробки. К ящику под цистерной крепился сварной штатив, в котором стояли два латунных мерника — на поллитра и литр. Мерник — цилиндрический стакан с длинной, плоской, вертикальной ручкой г-образной формы. Штука с виду неудобная. Но как же ловко управлялись с ними керосинщики!
Там же, в штативе, висели разнокалиберные воронки — от малышки с узким носиком до почти дюймовой толстухи.
Керосинщик в фартуке ловко вставлял нужную воронку в очередное страждущее горлышко и, подхватив мерником из ящика порцию прозрачной радужной жидкости, споро заливал ее внутрь емкости. Не помню случая, чтоб керосин пролился мимо цели. Затем собственноручно воткнув пробку, передавал товар покупателю. В ответ брал керосиновыми руками деньги и ими же выдавал ароматную сдачу. При необходимости у него можно было купить и иглы для чистки примусов.
Керосин – замечательный продукт. Кроме прямого назначения одесситы применяли его в гигиенических и лечебных целях. Его принимали с чем-то там вовнутрь при некоторых кишечных проблемах, втирали в грудные клетки и суставы, делали с ним компрессы, изгоняли с тел и из жилищ насекомых. Не было лучше средства для мойки, чистки многих вещей.
Совсем пропало развозное молоко. Оно раньше тоже продавалось с машин так же, как и керосин. Только машины, молочник и его фартук были всегда чистенькими, а мерники — алюминиевыми.
Болезнь города сказывалась и на общепите. Свирепствовала СЭС. Закрывались многие пельменные, чебуречные, студенческие столовые, рестораны.
Прекратилась выездная уличная торговля. Не стало лотков с пирожками и пышками, говорливыми, остроумными пышками-торговками.
Холера характеризуется полным обезвоживанием организма больного. А тут еще в городе стало негде напиться. Исчезли квасные, пивные бочки и тележки с газированной водой, сифонные заправки, затаились без газа и сиропа трехкопеечные автоматы, грустили без соков стеклянные конуса в гастрономах. Некоторые горожане ходили по улицам с персональными бутылочками, заполненными кипяченой водой.
Одесса кишела медицинскими слухами…

- Ви слыхали, вчера ночью с Пешёновской вывозили трупы? Три раза.
- И шо, много?
- Сима сказала — две семьи и цыгана.
- Ай-яй-яй! Сима сама видела?
- Нет, ей сказала Двойра.
- И?
- Шо и? Трупы выскальзывали с носилок!
- Зачем?
- Ви не знаете? От холеры получаются потные трупы. У них всё выходит потом, и они скользят.
- Азохен вей. Бедные санитары.
- Шо ви плачете за санитаров? Ви поплачьте за соседей. У них всё оприскали.
- И мебель?
- И виноград во дворе.
- Ой вей…
- И я говорю детям: мойте руки с милом. А то вас оприскают и вставят в задницу шомпол форми 30 много раз. Так Бася моет, а Яша думает, шо он самий умный. Как будто у умных не бивает поноса.
- Ваш Яша много читает.
- Лучше бы пел. Через книжки вибрион тоже переползает.
- Шо я стою?! У меня ж бульон на примусе!

Пустели улицы. Никто не продавал на углах привычную пшёнку, рачков и семечки. Исчезли уличные сапожники и многочисленные чистильщики обуви.
Одесситов обязали забинтовать толстым слоем марли все ручки на дверях, воротах и калитках. Дворники и жильцы обязаны были поливать их раствором хлорки по мере высыхания ткани. Поскольку марля и бинты были в дефиците ручки были кутаны в самые невероятные текстильные композиции. Жаль, не пришло в голову тогда сфоткать сии шедевры.
Жаркое августовское солнце дворников не жалело. Композиции высыхали мгновенно, а на длинных ручках ещё и сползали постоянно вниз, обнажая побелевшие от злости и хлорки деревяные, бронзовые, стальные кости. За сухие ручки наказывали лишением 13-й зарплаты и общественным порицанием.
Некоторые, даже из самых говорливых одесситов надели марлевые повязки ещё и на лица. Говорить от этого меньше не стали, но приятных лиц на улицах поубавилось.
Хлорку, марлю, проволоку, вату и пробирки завозили в город кораблями ВМФ. Крейсеры выгружались на рейде и быстро исчезали за горизонтом.
В жизнь горожан ворвалось слово «обсервация». От этого очень научного термина веяло беспокойством, недержанием стула, скальпами и военными действиями. Появились, связанные с ним ругательства. Туда посылали не только власти, но и жители друга дружку:

Да, иди ты в обсервацию! - хамили хамы в очередях. Ты шо, только что из обсервации? - ехидно спрашивали расхристанных, куда-то опоздавших, запыхавшихся растяп. По вам обсервация плачет.
Ти шо обсервался, шо так дишишь? Какое у него высшее образование?! У него 7 классов и обсервация в первой еврейской, и т.п.

Обсерваций были сотни. В одних из них содержали людей, находящихся под подозрением в контактах с инфицированными или с косвенными признаками заражения, в других — кандидатов на выезд из карантинной зоны. За ними наблюдал медперсонал, милиция и войска.
Обсервации устраивали в некоторых больницах, всех здравницах, домах отдыха, турбазах, пионерлагерях, даже на пассажирских судах ЧМП, поставленных на прикол.
Самой офольклоренной одесситами обсервацией стала, организованная в городском кожвендиспансере (КВД). В одном корпусе там сидели «венерики», в другом напротив «холерики». По Одессе ходил анекдот:
Выявленный в КВД больной холерой: Доктор, у меня холера? Похоже да, уважаемый. Доктор, переведите меня к венерикам и напишите в диагнозе «сифилис». Какая вам разница, где умереть, уважаемый? Хочу умереть как мужчина, а не засранец!

Амнистия в обсервации наступала на пятый-седьмой день нахождения под наблюдением. Если анализы были в норме, страдальцев подозреваемых выпускали на свободу, возвращая семьям, приезжих под конвоем вывозили из зоны карантина.

Продолжение